Сцена. Театральная сцена. Визги, вопли, крики, вспышки. Вырывают глаза.
Подходит Человек в облегающем костюме, смешные шорты. Поделен на черное и белое, безумная улыбка до ушей и блестящие, огромные глаза. Слезы, много слез. Танец. Страстный танго, в который пускаюсь с Человеком под адскую музыку. Трубы и скрипки, расстроенный рояль, звуки фальши срывается в бездну сумасшествия из алого рта музыки. Она уродлива, грудь словно разрывает на части. Визжит девица, что-то кричит, но дьявольские стоны заглушают ее отчаяние.
Танго. Любовный танец. Человек признается в любви. Черное и белое, красная кровь, все смешалось. Даже не двигаюсь, не сопротивляюсь, дергают за нитки. Рыжие волосы горят. Пламя. Вокруг пламя. Смешное, оно смеется. Гром страшных аккордов отрубает голову. Казнь. Красная ткань, море алого. Вырывают глаза.
Ползу, ползу, ползу... Вспышка - и видно лишь искаженное от тупой боли и бессильного отчаяния лицо с открытым в немом визге ртом. Безумие на сцене. Паника. Крики. И диссонансы пугающей короны. Указали, урвали, увязали, удушили... Упал. Красное пальто по всей планете. По нему шагает Человек, комично высоко поднимая ноги и извиваясь. Рот тонкой струйкой по лицу в безумной улыбке. В руках черные ножницы. Капают. Рыжие волосы прилипли к смоле. Газетные люди и слова бегут, бегут с испуганными глазами. Ножницы режут черно-белый костюм. Черное - на шею, это моя бабочка. Вспорхнула - и улетела. Белое - на глаза. Полоску... Нет глаз. Теперь темно. Задули свечи.
Дьявол все играет на рояле. Трубы, трубы, стоны, тропы, тонны... Уши. Обняли. Человек. Ведет меня. Пламя. Нити, и снова танго. Среди обжигающего алого танцую изумленный танец. Пора лететь. Туда, в бездну. Сонное одеяло, заворачиваюсь, качусь со склона.
Черный. Человек пришел. Я... мне страшно. Симфония безграничного ужаса орет в ноздри. Назад, бежать. И спотыкаться, и без оглядки. Не вижу, повязка. Вниз. К черному небу.
Везде оно.
Спасли.

просто, как солнечные блики, бежишь, как речка в лесу, легкими волнами, вперед, догоняя ветер, легкий, касанием по щекам играющих детей и шероховатым сухим веткам, маленькими волнами, настроением, таким же сонно-ленивым и ветреным, легкомысленным, быстро бежишь, вперед, сквозь сочную листву, на лазурный берег неба, где огромные белоснежные гиганты скрывают небесные камни, а ведь не дремлет, солнце, и все вокруг замирает в восторге и снова несется вскачь, и так каждую секунду, останавливаясь на мгновения, любуясь пурпурной невесомостью, и устремляясь вдаль, и ввысь, и ныряя вниз, где земля становится ватой под ногами, волнами, и тоже бежит вместе с тобой, а ты несешься, и не замечаешь ничего вокруг, а вокруг так красиво, милый, песком скатываясь с ладони, линии жизни, ума и счастья, бесконечность, живешь, ради мгновения, безвыходной страсти, абсурдного равновесия, нереального счастья, и, наверное, поверхности, летишь одним жестом и срываешь лепестки счастья с рук цветов, а ноги бегут, и торопятся жить, неважно, нежным глазом смотришь, а речка не речка, и солнечные блики слепят, и дерево ласково возмутилось, но ты уже убежала, прости меня, я за тобой не успеваю.

...И вот бежишь, и два раза возвращаешься, потому что забыл либо сменку, либо портфель. И чертыхаешься, и три раза по тумбочке стучишь, и в зеркало смотришься. Показываешь себе язык и пулей бежать, потому что уже опаздываешь.
По дорожке от перехода бежишь легко, почти не смотря под ноги. А ведь там тропа вся изъедена, переколочена; но ноги уже сами знают, куда ступить, уже не первый год по одному маршруту.
Белая дверь, "осторожно, пол скользкий", и несешься, а ведь помнишь, как друг здесь себе зуб сколол.
Идешь по коридору и не слышишь музыку: зал свободен.
Зато в кабинете обязательно кто-то занимается, заходить надо тихо, кивнуть, сесть и молчать. А потом учительница быстро набросает отдельные слова в дневник, отпустит ученика и выйдет следом за ним, оставив это свое неизменное "разогрейся".

***

В кабинете два рояля.
Коричневый, скользкий, легкий, звонкий. Играть на нем просто, и крышка у него легкая.
А ты сидишь за белым. Он был раньше черным, и зачем его покрасили - непонятно, но играть на белом рояле..! Еще легче, до того легко, что твои пальцы скользят по нему, почти не нажимая. И локти сразу "зажимаются", и брови нахмурены, и Татьяна Михайловна задумчиво и глубоко кивает.
- Я за ключом, сейчас в зал пойдем.
А белый - он раньше стоял в зале. Теперь на его месте два красивых Блютнера. Черных. Открываешь крышку - и любуешься, струны золотые. После твоего прикосновения отпечатки остались. Пальцы на клавишах, призраки на крышке, на пюпитре... Сбоку на рояле золотым витиеватым шрифтом написано "Bluthner", чтобы все знали, что это за красавец.
Входит Татьяна Михайловна, и ты поднимаешь пюпитр, достаешь ноты и слышишь это ужасное "играем без нот". Немного страшно. И вот уже касаешься клавиш, как слышишь вдогонку:
- Пальцы хоть теплые?..
Неуверенно киваешь и начинаешь играть. Не думая ни о чем, потому что твердо знаешь: подумаешь о музыке - обязательно собьешься, будешь думать о чем-то постороннем - так ведь точно. И, конечно же, забываешь про все эти акценты, крещендо и субито пьяно.
Последний аккорд, и Татьяна Михайловна что-то говорит, и ты не слышишь, потому что еще не вернулся в зал. А она поднимается по сцене к тебе, берет в свою горячую сухую руку твою ладошку с тонкими бледными пальцами и изумленно восклицает:
- Так ведь совсем холодные! Открывай ноты, играем медленно.

***

Самые яркие воспоминания остаются во время концертов в зале.
Огромная пестрая толпа мнется по стенкам у заднего входа в зал. Здесь и музыканты, и театралы, и танцоры... И ты стоишь один такой черно-белый, как клавиши, из которых ты сейчас будешь издавать что-то томное и восторженное.
Все затаили дыхание, у всех блестят глаза, все потирают ладошки, и ты тоже, потому что ты, пусть и играешь часто, но все равно волнуешься. А если ошибешься?..
И у самой двери легонько друг друга отпихивают Татьяна Михайловна и Ирина Геннадьевна, обе приложили уши к двери и слушают: вот-вот, сейчас закончится номер, и твоя очередь. Или не твоя? Еще пять номеров, стой.
Целых пять! Столько времени здесь волноваться, в этой толпе! Татьяна Михайловна, а можно ключ, я пойду, порепетирую...
Татьяна Михайловна улыбается, похлопывает по плечу и прижимает палец к губам: тихо.
Тебя оступили, в плечо упирается чья-то труба, чей-то малиновый каблук наступил на твою ногу, эй, кто-то большой, усатый и полосатый, посмеиваясь, чуть не порвал твои обычные черные брюки своей блестящей саблей.
"Сейчас ты", - прорывается громкий шепот, и все эти люди подбадривающе улыбаются, и отовсюду слышится "давай-давай-давай-давааа..."

***

Осторожно ступая, выходишь на сцену, поднимаешься по ступенькам. Совершенно не задумываясь кланяешься, обходишь банкетку и садишься. Только сейчас в голову полезли навязчивые мысли про полный зал, вспышки фотоаппаратов и детский смех.
Руки запотели, как не вовремя. Опять ледяные.
"Играем без нот", задумчивый вид Татьяны Михайловны, и ты опять начинаешь играть.
Встаешь, кланяешься, громкий шквал апплодисментов, и ты не улыбаешься, а так, слегка прищуриваешь в улыбке глаза, ловя ими эти самые вспышки и детский смех.
А там уже Татьяна Михайловна улыбается, и кто-то другой также неуверенно проходит мимо тебя на сцену, и кто-то ему говорит "давай-давай, сейчас ты".