Даже совсем детеныш есть. До переезда в Дом.

А это с кем? Ну, я даже не знаю. Поэтому, пусть это будет кто-то из женской части. Хм...

В палатке Стервятника непривычно тихо, и даже лампочки гирлянд надо мной не пестрят так, как раньше.
Мы здесь одни. Только я – и он, светловолосый, высокий и обнаженный, обвившийся вокруг меня, словно змей. Я чувствую его дыхание – запах спирта и кислых яблок, и по моей спине бежит капля холодного пота.
– Хочешь выпить? – спрашивает Большая Птица.
В его гибких белых пальцах, унизанных кольцами, возникает наперсток, до краев наполненной темной жидкостью. Принюхиваюсь, киваю – и выпиваю залпом.
– Лорд, мальчик мой, – шипит он, и в его шипении я слышу свой приговор, – я покажу тебе то, чего не покажет никто другой.
Мое тело отказывается мне подчиняться. К горлу подкатывает страх – я ничего не чувствую, кроме ледяного пола, на котором лежу навзничь.
– Я покажу тебе свой мир.
Какой мир, хочется взреветь мне, какой мир, отпусти меня, выпусти меня, пусти, пусти…
Стальные тиски сжимаются вокруг моих худых лодыжек, и я издаю тихий стон – больше звать на помощь я не в силах.
– Пожалуйста, не кричи, – просит он, – иначе мне придется отрезать тебе еще и язык.
Я смотрю на свои ноги – они изрезаны ровно, аккуратно и профессионально. Стервятник подбирает с пола тонкую спицу и щелкает зажигалкой.
Не надо, пожалуйста.
Большая Птица будто слышит мои мысли и, замерев на секунду, хищно смотрит на меня горящими глазами.
– Я покажу тебе память.
Зачем, хочу прокричать я, кому это нужно и для чего? Оставь меня, оставь, оставь, ты изрезал меня всего, ты раскрасил мои волосы в алый цвет, а пол подо мной уже стал бордовым от крови.
Тупым концом раскаленной спицы Стервятник очень медленно выводит на моих бедрах свое имя, стараясь достать до костей.
Мои руки связаны над головой, ноги – в подобии кандалов, и я не могу двигаться. Не могу даже стонать слишком громко.
– Я покажу тебе любовь, – говорит Стервятник и переворачивает меня на живот.
Утыкаюсь лбом в липкий от крови пол и закрываю глаза.
Когда становится слишком больно и не хватает сил, чтобы вытерпеть эту бесконечную пытку, я ногтями разрываю нити, сшившие губы, и кричу во все горло.
***
Пространство, будто разрезанное ножом, дает трещину. Я покидаю собственное тело – и не двигающимися ногами делаю шаг вперед, в пустоту.
***
Я иду по болотам.
Капельки пота со лба щиплют глаза так, что я плачу от этой боли, и слезы – холодные, соленые слезы – падают на мою обнаженную грудь.
Сколько дней я уже брожу здесь?.. А, может, не дней, а часов и лет, или месяцев, или недель.
Я не знаю, где я. Я с трудом могу вспомнить свое имя.
Но в то же время я помню все – от Шакала, трусливо повторяющего: «Тебя ищет Птица, ищет Птица, Птица, Птица», – до насилующего меня Стервятника: «Я покажу тебе новый мир».
Помню водоворот – болезненный и черный, бездонный, тянущий ко мне свои тонкие пальцы.
Я иду по болотам.
Иду по вязким и глубоким топям, иду по крошечным островкам травы, которые составляют единственное подобие тропы.
Иду, несмотря на соленые слезы и едкий пот.
И еще я точно знаю: он идет за мной, тот, кого я не могу ни увидеть, ни узнать.
Падаю без сил, когда в четвертый раз подряд возвращаюсь в то место, откуда пришел. И зову. Зову Слепого, зову Сфинкса, зову Табаки, зову даже Горбача. Я выкрикиваю их имена – но безрезультатно. Вокруг меня лишь серо-зеленые испарения, которые поднимаются вверх; самые плотные образуют чудные узоры – и я вижу Шакала в коляске, который воровато продает меня Стервятнику за какое-то растение, а потом, радостно сжимая горшок, с гиканьем уносится прочь.
Постепенно становится ясно: они никогда за мной не придут.
Я поднимаюсь и ускоряю шаг. Эти топи – еще цветочки по сравнению с тем, что было совсем недавно, хотя здесь сложно сказать наверняка. Он оставил мне на память несколько глубоких царапин на спине, которые воспалились и кровоточили – я видел кровь на своих пальцах, когда попытался сковырнуть корочку с подсохших ран.
Они не болят – здесь, кажется, вообще нет понятия «боль», – но что-то подсказывает мне, что я скоро умру, если не найду лекарства.
Какое лекарство, господи, я же на болотах.
Я не понимаю, пот или слезы щиплют мне глаза, но когда я пытаюсь вытереть его ладонью, начинает жечь так, что я вскрикиваю. Он все равно знает, где я. Скорее всего, мне не скрыться и не сбежать, а для него это все – просто игра.
***
Он догоняет меня тогда, когда у меня кончается кислород в легких – и я еле двигаюсь, цепляясь за ветки деревьев.
Сначала я бегу – но сразу же понимаю, что бежать бесполезно. Он дышит мне в затылок, царапает спину когтями, а когда я падаю – смеется, и подо мной от этого смеха дрожит земля.
Я закрываю глаза руками, чтобы не видеть его, не смотреть ему в глаза, – но вижу даже сквозь ладони – так, будто они стали прозрачными.
Передо мной недочеловек, вместо волос у которого – светлые перья, а из-под пергаментно-бледной кожи лезет птичий пух. У него только одно крыло – черное, облезлое, ободранное, заканчивающееся тремя острыми, как лезвия, когтями.
Второго крыла это не имеет – вместо него смердящий гнилью обрубок, а вместо ног – птичьи лапы, тонкие, с проступившими на них венами.
Он смотрит на меня желтыми немигающими глазами – и кровь в моих жилах застывает от страха, а оставшиеся от штанов лохмотья становятся неприятно мокрыми.
Помогите… Слепой… Сфинкс… Табаки… Помогите…
Я кричу так, как никогда в жизни, когда его когти вспарывают мне низ живота – я чувствую, как они поддевают сцепленные органы сквозь порванную кожу и тянут на себя, и внутри меня рождается боль алого цвета. Я распахиваю глаза – у меня перед лицом выложена груда моих же внутренностей.
Большая Птица смеется и каркает, поочередно запихивая мне в глотку то печень, то селезенку. Заставляет жевать. На глазах – слезы, во рту горько и почему-то пряно-остро. Я давлюсь, поворачиваю голову на бок и выблевываю еще не переварившиеся части под надрывистый смех Существа.
Я не теряю сознания, а утром просыпаюсь без единой царапины на теле. И ничто не напоминает о событиях прошлой ночи, кроме несколько следов от его лап.
Я бегу по болотам, лишь изредка останавливаясь, чтобы сорвать клюкву – несколько красных ягод с тощих кустов.
Задыхаюсь.
Проваливаюсь в воду по колено, кричу, пытаясь выбраться из тины, хватаюсь руками за ветку дерева, выбираюсь – и снова бегу. Легкие горят огнем.
Безумно хочется пить.
Жадно глотая воду в ржавом лесном пруду, я слышу, как он ходит рядом со мной и шипит.
Он знает, где я. Он знает, кто я. Он знает, что мне отсюда никогда не выбраться.
Темнеет – и я перестаю различать что-либо вокруг себя. Падаю на твердый клочок земли и сквозь полузакрытые веки замечаю, что меня окружили призрачные огоньки.
И радостно понимаю, что они – посланники Другой стороны.
Не все потеряно. Не все так страшно.
В беспокойном сне я вижу, как Птица распарывает меня своими когтями и, вынув сердце, пожирает его.
На следующий день я вижу в трясине золото.
Ветки деревьев бьют меня по лицу – иногда до крови, – а кочки под ногами постоянно уходят куда-то вниз.
Я больше плачу, чем кричу, когда он настигает меня снова.
И рвет, и режет, и жжет; внутри все горит огнем, из горла хлещет кровь, кричать не остается сил.
Слепой. Табаки. Сфинкс. Помоги.
На какое-то время Большая Птица успокаивается.
Надежда умирает через несколько дней, когда на стволе черного дерева я вижу перечеркнутый символ Слепого. Его тело – изуродованное, с вырванными глазами (будто он мог хоть что-то видеть) – лежит рядом.
Я обхожу дерево и вижу Сфинкса, привязанного к стволу с другой стороны – сожженное тело и целое лицо; рядом – Русалка, повисшая на своих длинных волосах. Они не выдерживают веса тела, и она падает наземь. Между ног у нее течет кровь, а пальцы на руках отсутствуют. Но она еще жива. Я подхожу к ней, плачущей, и понимаю: не спасти. Она тянет ко мне беспалые руки, тихо стонет в последний раз – и умирает.
Звезды почти не светят.
Вытираю щеки и сглатываю комок в горле.
Я иду по болотам.
Сзади смеется он.
С  разрешения автора,  да.